Кожаные перчатки - Страница 89

Почему я его не ударил? Потому что все еще надеялся.

Я просил его, если уж так, позвать хотя бы на минуту Таню, пусть я увижу ее только издали, пусть она мне что-нибудь скажет, а я не стану даже разговаривать, если он не хочет. Я просил этого человека, с любопытством наблюдающего за мной и для этого чуть пошире приоткрывшего щелку, обсудить, так сказать, по-мужски, нельзя ли мне, если уж все так, хоть иногда видеть Петьку?

— Не говорите нет, Павел Михайлович. Не торопитесь… Пускай не сейчас, когда-нибудь…

Он смотрел и молчал. И мне почудилось, будто все вовсе не так уж страшно. Но, когда я сделал движение к двери, он поспешно прикрыл ее и тут же навесил цепочку. Он, кажется, воображал, что играет с опасностью, и это его занимало…

Я почувствовал, что меня начинает одолевать, подступает к горлу, душит злоба, которой я еще не испытывал никогда. Сами сжались кулаки.

Он все это видел, сказал: «Спокойно, голубчик! Не надо сцен».

И совсем захлопнул дверь.

Потом была тишина и кафельный, в черно-белую клетку пол перед глазами. Не знаю, долго ли я просидел, припав головой к двери.

Почему-то я не очень удивился, что таксист еще не уехал, что машина, старенькая, езженая, еще стоит у дома, порядком занесенная снежком, падавшим так обильно, будто он спешил все закрыть собой, перекрасить, перепутать.

— Приятель! Долго ж ты копошился… Садись, ладно там…

Я завел часы, когда оказался дома. Время пошло дальше своим ходом.

И в общем, ничего больше не случилось в ту ночь. Только, думаю, жильцы нижней, под нами, квартиры помянули меня спросонья нехорошим словом, когда над их головами раздался непонятный грохот.

Это я разбил, к чертовой матери, свое гипсовое изображение. Поднял, его над головой, хватил об пол, да еще топтал ногами, пока не превратил в порошок.

ДОМ, КОТОРЫЙ ЕСТЬ

1

Время стремилось куда-то, упругое, деловитое, как походка москвичей по утрам.

Всех нас ждала близкая военная беда. Понимая сознанием ее неизбежность, сердцем мы были еще просты, больше любили, чем ненавидели. Вероятно, это вообще свойственно природе здорового человека — больше любить, чем ненавидеть.

Были у нас свои беды. Когда они наваливались, казались огромными, но никогда не казались безнадежными.

— Рот нам разевать никак нельзя… Запомните на будущее.

— Уж теперь во как запомню!

В комнате высокий потолок, на стене, в раме, Владимир Ильич Ленин, читающий «Правду». Со мной разговаривает человек, которого я вижу в первый раз в жизни, но который, как мне потом думалось, заранее знал обо мне все: что было, чем сейчас живу и что со мной будет дальше, когда я уйду из этого кабинета.

Начался разговор с той скверной истории, с провокации, которую пытался подстроить подлец, сунувший мне в карман злобные белогвардейские газетенки. Получил я нахлобучку, больше он стыдил меня, чем выговаривал. Думал я, что на этом все и кончится, считал, что за тем и вызвали, не оставил, как говорится, дела без последствий Юрий Ильич, вон куда махнул…

Но затянулся разговор. Понимал я, что недопустимо много времени тратит на меня этот человек, вот уже несколько раз, тихо ступая, в кабинет входил помощник, вопросительно поглядывал, уходил. Товарищ все меня расспрашивает: как живу, какие у меня жизненные планы, как вообще настроение.

Незаметно для себя, все я ему рассказал. Без подробностей, не жалуясь. Рассказывая, мрачнел, невесело как-то все…

— Да, — сказал он, — туго закрутилось… Бывает. Только ведь и хорошие люди есть. Как думаешь, есть хорошие люди?

— Еще бы, — сказал я, — сколько хочешь…

— Так и я про то. Как, между прочим, этого вашего тренера зовут? Ну, такой пожилой, грозный дядя…

— Наверное, Аркадий Степанович? — встрепенулся я.

— Он самый. Вот ведь память проклятая! Знал, да забыл…

Сказано неспроста. Это я понимаю. Значит, это он тут побывал. Здорово ж меня в последнее время трепало, раз я везде только дурное готов искать. Выходит, ни при чем тут Юрий Ильич.

— Так на чем договоримся?

Человек встает из-за стола, подходит к отрывному календарю, листает его, хмыкает, покачивает головой, опять листает. Я безучастно слежу за тем, что он делает, о чем-то своем задумался, видно, этот человек, листая странички отрывного календаря, перебирая будущие дни.

— Смотри ты: новый год на носу!.. Тысяча девятьсот сороковой… Значит, решим мы с тобой так. Зайдешь ко мне, скажем, в январе. В начале. Расскажешь, как встретил Новый год и вообще… Ты где собираешься встречать Новый год?

И вдруг я ничего не могу ответить. Ничего. Как бы не хотел — ничего не могу ответить. Слаб был еще, побит крепко. Только с шумом вдыхаю воздух и отворачиваю в сторону глаза.

— Дурак! — в сердцах говорит человек. — Здоровый детина, нюни распустил! Может, платочек дать, глазки отереть? Прав твой старик: разложить бы да выпороть…

— Надо бы, — говорю я.

С порога я оборачиваюсь. Нужно еще что-то сказать человеку. «Новый год буду встречать во как!» Я показываю большой палец. Пусть не думает, что мне, в самом деле, требуется платочек. Человек уже углубился в какие-то бумаги, ему уже не до меня, но мы встречаемся на мгновение взглядами, и он, понимая, что я просто так не мог уйти, желая поддержать во мне этого незабитого паренька, хоть и верзилу с саженными плечами, говорит в тон:

— На большой, выходит? Ну, шагай, шагай!..

В приемной чинно сидят, негромко переговариваются в ожидании приема солидные товарищи с портфелями. С неприязнью поглядывают на меня: задержал такого человека.