Кожаные перчатки - Страница 41

И вот приехала Наташка, загорелая, похудевшая за лето, с выцветшими бровями и волосами. Я не знал, что способен так обрадоваться ей. Когда она соскочила на мокрый, в лужицах, перрон, с потертым чемоданом и набитой доверху веревочной сумкой, в которой проглядывали стоптанные тапочки, я чуть не обнял ее при всем честном народе.

И конечно, схлопотал на первый случай «дурака».

— Одичал совсем тут, в Москве! — заявила Наталья и пихнула мне в руки веревочную сумку, порядком-таки увесистую.

Нет, честное слово, не думал я, что так обрадуюсь! Наташка познакомила меня со своим отцом, Евгением Александровичем, невысокого роста, живым человеком в тюбетейке.

— Мой товарищ, — сказала она, кивнув в мою сторону.

— Ого, какой товарищ! — весело сказал Евгений Александрович, глядя на меня снизу вверх. — Но ты, кажется, говорила что-то иное? Или это другой товарищ?

Мы с Наташкой, как по команде, смутились. До чего ж здорово, что она здесь, в Москве, просто понять невозможно, каким долгим было лето в этом году… Я заранее предвкушал, как будет сражена Наташка, когда я расскажу свои новости: о моем спортивном взлете, например, и вообще обо всем. Интересно, какое у нее будет выражение лица? Черт возьми, такое случается с человеком не каждый день, это тебе не подосиновички собирать в твоих Вяземках!

— Хорошо, что ты вернулась…

— Хорошо… А почему хорошо?

Я немного отвык от нее, от этой ужасно неудобной манеры мгновенно перескакивать с одного настроения на другое. Забыл о том, что с Наташкой надо все время держать ухо востро, иначе непременно, стоит только чуть расчувствоваться, попадешь в идиотское положение.

В тот день я в первый раз был у Наташки дома. Тесная квартирка пахла неостывшим летом, как бывает, когда долго не открывались окна. На круглом столе никла давно засохшая сирень. Кажется, я подарил ей эту ветку?..

Мы втроем пили чай, застелив стол газетой. Очень вкусный чай, с белым хлебом и колбасой, которую отец нарезал крупно. За столом говорила одна Наташка, болтала о всяких пустяках, которые случались с ними летом, вскакивала, бежала в крохотную переднюю, приносила оттуда и выставляла на стол банку с малиновым вареньем, повязанную марлей, копченые рыбешки, нанизанные на гибкий прутик…

По-моему, она так много говорила и суетилась только оттого, что боялась, как бы я не ляпнул чего-нибудь. Отец, как и я, очевидно, понимал это, потому что с его лица не сходило забавное выражение, хитренькое и смешливое. Они, между прочим, были страшно похожи: у обоих несколько асимметрично посаженные глаза, маленькие, но крепкие подбородки, подвижные, в постоянной усмешке губы… Подумалось, что им, наверное, не так уж легко жилось и живется одним, но старались и стараются они жить друг для друга легко, во всяком случае делают вид, что, право, не стоит обращать внимание на маленькие неприятности и беды, когда так много можно найти занимательного, значительного, красивого.

Отец ушел в другую комнату, и Наташка унялась, как всегда неожиданно и без всякого перехода.

— Устала немножко, — сказала она. — Ой, сколько надо еще разбираться!

Надо было мне уходить. Но уходить очень не хотелось.

— Это твоя чертежная доска?

— Моя…

— А что это за кукла на шкафу? Твоя?..

— И кукла моя…

Не понимаю, отчего мне показалось необходимым потрогать и доску и куклу и перебрать книжки на фанерной полочке, и посидеть в ногах раскладушки.

Просто никуда не хотелось отсюда уходить.

6

С неделю был у нас с Наташкой мир и покой. Она соскучилась по Москве, сентябрьские дни стояли погожие, я заходил после работы за ней в институт на Калужскую, и мы шли, куда глаза глядят.

Я пропустил несколько тренировок, почти забыл о существовании Саркиса Саркисовича, Тани, хотя перед тем казалось, что мне никак не обойтись без них, особенно в моем теперешнем тревожном состоянии, накануне события.

Конечно, я рассказал Наташке обо всем, что тут, в Москве, со мной приключилось, пока ее не было. Обо всем? Ну, не совсем… Зачем Наташке знать о Тане? Это было нечестным с моей стороны, скрывать что-то, но я смирял угрызения совести тем веским соображением, что должны же быть у мужчины свои, мужские тайны, тем более что ничего такого особенного и нет…

Зная ее характер, я, разумеется, не мог и мечтать, чтобы она стала восторженно ахать, восхищаться, глядеть на меня, как на героя, влюбленными глазами. Нет, ничего такого я не ждал. Но поудивляться она все же могла бы. Что ни говори: никому не известный электромонтеришка Колька за одно лето становится таким человеком, с которым запросто дружит известный литератор. И потом — все-таки обо мне писала газета… А встреча с Шаповаленко? А предстоящий чемпионат страны?.. Что скажешь на это, девчонка, сумевшая собрать за то же лето три или четыре корзиночки грибов?..

Наташка, будто нарочно, мне назло, задалась целью повергнуть в прах все мною содеянное, представить в ничтожном виде.

Это было огорчительно, досадно.

Она совершенно равнодушно отнеслась к потрясающей, на мой взгляд, новости: «И тут, понимаешь, я дерусь с самим Шаповаленко!»

Всякая другая хоть бы из дружбы поразилась: «Не может быть!»

Но ведь это Наташка…

— Ну и что из того, — спросила она, поглядывая на самоходную баржонку, подплывающую к мосту. — Дрался, и что?

— Как это что! — возмутился я. — Да он же чемпион страны!

— Ты его побил?

— Нет, конечно! Чего ты болтаешь, глупая?

— Значит, он тебя побил?

— Ну, не побил… Но, в общем, выиграл…