Кожаные перчатки - Страница 33

Ноги! Как мог я забыться, упустить из виду работу ног чемпиона? Они в бою выразительны и красноречивы. По их положению в тот или иной момент можно всегда предугадать серьезность намерений противника, определить, возможен ли в это мгновение мощный, всей тяжестью тела, удар. Я пропустил момент, когда ноги Шаповаленко, внезапно прервав скольжение, спружинились, и — словно раскрытую бутыль с нашатырем сунули мне одновременно в рот и в нос. Стало нечем дышать. Голова метнулась назад, готовая, кажется, оторваться. Удар был точен. Я мотнул головой, чтобы избавиться от нудного тонкого звона, внезапно возникшего. Я отпрыгнул назад. Шаповаленко в то же мгновение бросил вперед тяжелое тело. Он хорошо рассчитал стремительный резкий удар прямой правой рукой. Дойди этот удар до цели, и вряд ли я мог бы слышать бесстрастный счет надо мной. Но пришло озарение. Сработал тот острый, нацеленный лучик, о котором я говорил. Едва я, отступив, коснулся подошвой пола ринга, едва получил опору, тут же ударил навстречу, опередив бьющую руку Шаповаленко. Удар был вдвойне страшен оттого, что внезапно столкнулись две атакующие силы. Я сумел ударить чуть раньше. Я почувствовал острую боль в кисти и первое, о чем подумал, — какой-то сустав поврежден.

Потом я увидел, как медленно, с натугой пытается встать на ноги Шаповаленко, как напряжено и непослушно все его красивое сильное тело, как от громадного усилия встать лопнула шнуровка на боксерском легком ботинке.

Судья на ринге растерялся и все не начинал счет. Грохот и ор рушились откуда-то, и, казалось, от этого потемнел свет над рингом. Шаповаленко тяжко поднимался, покачиваясь и цепляясь за канат, а я почему-то думал только о том, как же он будет драться, когда у него лопнула шнуровка и боксерка едва держится на ноге?..

Судья опомнился, начал считать. Но Шаповаленко уже стоял на ногах и неотрывно, пристально смотрел на меня. Странный это был взгляд. Мне стало не по себе от этого застывшего, словно незрячего взгляда. В нем не было сознания. Он словно зацепился за меня, как за нечто единственно реальное, и, зацепившись мертвой хваткой, не отпускал.

Тяжело, через силу передвигая ноги, Шаповаленко пошел на меня. Это было настолько непонятно и жутко, что я отступил и растерянно оглянулся на Половикова. Трагическим, срывающимся шепотом Половиков шептал, перевесясь через канаты: «Добивай, добивай, бей!»

Бить? Как же это можно бить, как можно себя заставить ударить совершенно беззащитного человека, замечательного бойца, идущего на тебя без мысли, без сознания, шатающегося? Нет, нет! Пусть он придет в себя, пусть отойдет немного…

Упущена была победа. Жалею ли я об этом, жалел ли? Ничуть.

Шаповаленко тогда пришел в себя. В третьем раунде он нашел в себе силы и по всем статьям переиграл меня. Я побывал на полу, повисел на канатах, и драматический бой был совершенно правильно прекращен из-за явного преимущества чемпиона. Публика долго свистела. Ей казалось, что победа присуждена несправедливо. Она ждала сенсации, но сенсации не случилось.

Я не хочу вспоминать все те нехорошие слова, которые обрушили на мою голову Половиков, особенно Юрий Ильич, потерявший от разочарования и огорчения всю свою сдержанность. Он назвал меня, между прочим, безхребетником и слюнявым либералом. Им обоим было непонятно, как мог я упустить вернейший, как они говорили, шанс выйти сразу в люди!

Впрочем, они стали ласковы и милы со мной и, разводя руками, говорили: «Что поделаешь… Сами понимаете, судьи не могли иначе», когда в нашу раздевалку набилось столько незнакомого народу, что трудно стало дышать.

Всем почему-то показалось необходимым похлопать меня по плечу, сказать поощрительно: «Коля, молодец!» Неведомо откуда нашлись приятели, которых я, честное слово, не видел до тех пор в глаза. Двое репортеров каких-то газет, раскрыв блокноты, ловили смысл в моих довольно бессвязных словах о том, какой замечательный тренер старик, Аркадий Степанович, о том, как он нас водит в театр, и вообще. Они зачем-то старались обязательно вломиться в мою личную жизнь, будто кого-то могло интересовать, женат я или не женат и есть ли у меня любимые развлечения.

— Запишите, между прочим, — веско сказал Юрий Ильич, — он рабочий, от станка!

Было неловко от этой суетни вокруг меня, хотелось куда-то скрыться, поскорее уйти, раз никто не уходит. Я не мог взять в толк, для чего два репортера, один очень молодой, другой — с сединкой, тучный, в два голоса ведут перекрестный допрос, допытываясь, читаю ли я книги, как будто я какой-то ненормальный!

Потом я, ни сном, ни духом о том не помышляя, очутился в машине. Первый раз в жизни я сидел в машине, на мягком, упругом кожаном сиденье, и первое ощущение было странным: как будто кто-то провел черту отчуждения между мной и теми, кто остался там, за стеклом. Тот самый бровастый дядя, с черной жесткой шевелюрой, надвинутой, словно шапка, на самые глаза, тот человек, который по-заячьи бил ручками воздух, комически изображая меня, теперь сидел рядом, за рулем и, осторожно ведя машину по дорожке парка, называл меня юным другом. Со вкусом, смачно выговаривая слово «чемпион», он говорил, что чемпион — это я.

— Что вы!..

— Верьте, юный друг… Вы гениальный боксер…

Сладко заныло под ложечкой. От быстрой езды, от того, что фонари, сливаясь в сверкающую непрерывную линию, лихо мчались навстречу, от слов, бросающих в жар.

— Вы романтик, юный мой друг… Вы еще сами себя не познали… Я благодарю вас за наслаждение, которое сегодня столь нежданно испытал! Такое не забывается…