Кожаные перчатки - Страница 5

Мартовская капель стучала за окном. Веселая мартовская капель. Мы немного больше выпили, чем следовало бывшим боксерам, и чувствовали себя виноватыми мальчишками. Я достал с полки шкафа большой хрустальный кубок, самый большой и красивый из всех моих спортивных трофеев. Наташа покачала головой: «Ну и ну, друзья боксеры…»

Мы вылили в этот самый красивый приз бутылку полусухого шампанского и все, что еще оставалось в бутылках на столе. Мы по очереди отпили по глотку из этого кубка с серебряной дощечкой, на которой гравер вырезал много лет назад похвальные слова чемпиону.

Мы отпили по большому глотку и ничего не сказали значительного и проникновенного. Посмотрели друг на друга и подумали, наверное, одно: «Попало бы нам от тебя, старик, это уж точно. Но, ничего, можно немного забыться после такого трудного боя».

5

В ненастную пору вошел в мою жизнь Аркадий Степанович и вошел, надо сказать, вовремя.

Долго я тогда провалялся в больнице в ожидании, пока заживет заштопанная голова.

Голова заживала нормально, а вот душа температурила и болела, являя все признаки серьезного недуга.

Как все это могло произойти? Снова придвигался вплотную подернутый холодком день в Сокольниках и голос Наташки, непохожий, зовущий на помощь, и желтые верхушки осин, крутящиеся и сливающиеся в мутноватое желтое пятно.

Как это случилось, как могло случиться? В моем городе, в моих Сокольниках?

Больничная тишина, шарканье шлепанцев по коридору, плакучие запахи лекарств — все это сгущало тоску и странную тревогу, будто что-то дурное и сейчас ждало меня, стояло за дверью. Больничная тишина была мудрой, она многое знала.

Вам случалось когда-нибудь летать над Гималаями? Мне случалось. Я помню суровость молчания камня, сжатого в гигантские складки. Лиловые вершины покорно брели под ногами, и мы с соседом по самолету шутили, что альпинизм, с его романтикой и отмороженными пальцами, занятие, в общем-то достаточно бессмысленное, коль скоро эти высочайшие, столь грозные снизу горные пики позволяют себя рассматривать и так и эдак каждому, кто взял билет в кассе аэровокзала.

Мы, мальчишки двадцатых годов, тоже летали над Гималаями, не всегда точно зная, где они находятся на карте. Мы собирали по копейкам комсомольские взносы на первые советские самолеты, нарисованные на рекламных обложках «Красной нивы» и считали себя совладельцами этих машин, потому что очень любили свою Советскую землю, добрую к нам.

Бывали мы не очень хорошими. Я, например, почитал себя вовсе дурным оттого, что из-за озорства должен был переменить школу и еще оттого, что не знал наизусть решений всех комсомольских съездов.

Но я ходил по Москве, как почетнейший ее гражданин и хозяин, выговаривая тому, кто бросал на улице окурок или бумажку от конфеты.

Я без оглядки верил людям, среди которых жил.

Как же могло случиться, чтобы в моем городе девчонка звала на помощь, а я собирал пригоршнями липкую кровь с головы?

Больница молчала в ответ. Больница слишком многое знала, чтобы обращать внимание на то, как мечется мальчишка по ночам, полным вздохов и бормотанья.

Да, худо было мне. И не становилось легче, когда приходила навестить Наташка. Она приходила веселая, будто ничего такого не было, приносила красные и желтые кленовые листья и разговаривала очень много и очень громко.

— В «Чарах» идет новая картина — «Встречный». Ты видел?

— Нет. Когда я мог ее видеть?

— Я тоже не видела. Сходим вместе?

— Можно…

Мы встречались в больничном саду. Желтые шары были еще совсем как летом, и солнце, когда проглядывало, тепло пригревало. Но паутинки уже пропали, и ветер стал холодным и порывистым, будто торопился куда-то.

Мы никогда не говорили о том, что было в Сокольниках. Как-то еще вначале Наташка сказала, что я вел себя, в общем, здорово и они напугались. А потом и помощь подоспела. Наташка глядела при этом на меня слишком ясными глазами, значит, было что-то не так. Но что?..

Когда она уходила, я шел смотреть, как больные играют в коридоре под пыльной пальмой в домино, как черные глазастые костяшки ложатся с осторожным пристуком на стол.

— Видал! — обращался кто-нибудь ко мне. — Я ж ему, паразиту, кажу — двушки! Он же кроет их и кроет, мать честна…

«Найду его, — думал я, — найду и убью». Начинала трещать голова, будто слишком туго стягивали ее бинты. Я все думал, как встречусь с ним на узенькой дорожке. Каждый день стану ходить на то место, каждый день. Пусть пройдет осень, зима… Не может быть, чтобы мы не встретились.

6

По утрам нянька открывала в палате форточки, и я жадно принюхивался к воздуху, тронутому морозцем. Где-то там, совсем близко была жизнь, тренькали утренние трамваи, ребята шли в школу, и все это — без меня. За что?

Незадолго перед тем как выйти из больницы, я дал себе самое честное слово не видеться с Наташкой, не видеться ни с кем, пока не разделаюсь с тем бандитом.

Понимал ли я, что причиню этим большую обиду хорошей девчонке, настоящему другу? Думаю, не понимал. Упрямства мне было не занимать.

Я все представлял себе, как мы окажемся лицом к лицу. Я схвачу его, крикну: «Готовься к своей гибели, гад. Пришел твой час». Я не стану его бить, не предупредив, чтобы защищался. Так не поступают порядочные мстители. Я скажу ему: «Защищайся, подлый. Сейчас будем драться, пока кто-нибудь из нас не умрет. Понял?»

Я зубами скрипел, представляя себе, как он попытается увильнуть. Ну уж нет! Жаль только, что не будет у нас никакого оружия, как бы хорошо, если б шпаги или пистолеты…